Балагур и забияка, легконогий красавец со смоляными кудрями, предмет тайных воздыханий деревенских девчонок, ему – моему отцу, Гарифулле Масагутову, не было и 16, когда началась война. Едва исполнилось 17 – пришла повестка.
Балагур и забияка, легконогий красавец со смоляными кудрями, предмет тайных воздыханий деревенских девчонок, ему – моему отцу, Гарифулле Масагутову, не было и 16, когда началась война. Едва исполнилось 17 – пришла повестка. Вначале были Тоцкие лагеря со скудной едой, тощей одеждой и бесконечными пробежками по плацу, продуваемому песчаными ветрами. В августе 1943-го отца отправили на I Украинский фронт. Дали отделение. С 6 на 7 ноября он уже форсировал Днепр. До сих пор ему снится ночной Днепр, непрестанно обстреливаемый фашистами, кищачий телами погибающих. В боях за Киев был тяжело ранен командир взвода, его заменил отец. Затем, под Житомиром, ранили комбата. Выяснилось: в батальоне не осталось ни одного офицера. По приказу командира полка молодому сержанту пришлось поднимать уже батальон. А огонь, как известно, косит тех, кто впереди. Он ещё бежал с криком «Вперёд, за Родину! За Сталина!», когда почувствовал сильный удар в грудь.
…Он не помнит, как его оперировали. Очнулся от холода, когда вывезли в морг. На его счастье, в это самое время две молодые санитарки-уфимки вкатили новую каталку. Они и услышали тихое «эни, эни…». Эти девочки и стали ангелами-хранителями чудом выжившего бойца на многие месяцы: ухаживали за лежащим, потом на себе его «выгуливали», учили ходить. Звали сначала восемнадцатилетнего старичка (ввалившиеся глаза, кожа да кости) «бабай», затем — «абый». Лишь спустя девять месяцев после ранения он смог ходить самостоятельно. И наотрез отказался ехать в батальон для выздоравливающих.
Вновь для отца началась война. Уже в составе II Белорусского фронта в Люблине. В Варшаве опять был ранен: осколок снаряда пробил каску. С диагнозом «закрытый перелом черепа» его собирались отправить в госпиталь. Написал заявление командиру полка: «Прошу не отправлять в тыл. Хочу со своими товарищами добить врага». И солдаты, иные из которых в отцы ему годились, очень за него просили комбата. Всем им – украинцам, азербайджанцам, армянам — нравился этот отважный мальчишка, не боявшийся ни бога, ни чёрта, шутивший, когда пули свистят, сумевший выучить самые крепкие слова на всех языках интернационального взвода. Любили его за смешной акцент (до армии он знал всего несколько русских слов), за умение искренне сочувствовать, готовность делиться последним. И санитарки не обходили вниманием – сами его находили, чтобы делать перевязки. Командиры ценили за наблюдательность и сообразительность.
Пули отца метили часто. Ещё семь осколочных ранений он получил по пути в Берлин. Почти в полевых условиях вытаскивали из бойца осколки, зашивали раны, забинтовывали. Один осколок раздробил кость под коленкой и застрял там. Кость пришлось долго долбить. Так и дошёл до Берлина – весь в бинтах и повязках.
…Мой папа! Самый красивый, сильный, весёлый! Язык не поворачивается сказать «в прошлом». Хотя это так: сейчас ему трудно обходиться без посторонней помощи. И каждый шаг причиняет старому бойцу невероятную боль…
